Первая часть — Вторая часть — Третья часть — Четвертая часть — Пятая часть — Шестая часть

В последний год своей жизни Троцкий боролся с важнейшими вопросами исторической перспективы, возникшими в связи с началом Второй мировой войны. Почему за революцией 1917 года в России, — провозглашенной большевиками предвестником мировой социалистической революции, — последовали поражения рабочего класса в Италии, Китае, Германии и Испании, если назвать только самые значительные политические катастрофы? Почему Великая депрессия — величайший экономический крах в истории капитализма — привела не к социализму, а к фашизму и войне? И, наконец, почему рабочее государство, созданное на основе Октябрьской революции, выродилось в чудовищный тоталитарный режим?

Легионы мелкобуржуазных интеллектуалов и бывших радикалов отвечали, что поражения доказывают несостоятельность марксизма и всей перспективы социалистической революции. Троцкий в статье, написанной в марте 1939 года, так описал политическую психологию и мировоззрение этих слоев:

«Сила не только побеждает, она на свой манер “убеждает”. Натиск реакции не только физически крушит партии, но и морально разлагает людей. У многих господ радикалов душа уходит в пятки. Свой испуг перед реакцией они переводят на язык беспредметного и всеобщего критицизма. «Что-то должно было быть ложно в старых теориях и методах”. “Маркс ошибался”… “Ленин не предусмотрел”… Иные идут еще дальше. “Революционный метод обанкротился”» [1].

Самая большая ошибка марксизма, заключали деморализованные интеллигенты, заключалась в том, что он приписывал рабочему классу революционную миссию, которую тот не мог выполнить. Основная причина всех бедствий 1920–1930-х годов заключалась в нереволюционном характере рабочего класса.

Учредительный документ Четвертого Интернационала начинал с явного отрицания пораженческой и антиисторической перспективы антимарксистов. Основной проблемой эпохи смертельной агонии капитализма было не отсутствие революционного класса, а, скорее, отсутствие революционного руководства, способного повести рабочий класс к завоеванию власти.

«Мировое политическое положение — писал Троцкий, — в целом характеризуется прежде всего историческим кризисом пролетарского руководства» [2].

Эта известная декларация часто прочитывается как просто увещевание, призванное вдохновить кадры Четвертого Интернационала, — так сказать, возвышенная риторическая декламация относительно политической миссии партии. Такое толкование упускает из виду действительное значение этого заявления, которое является кратким обобщением того существенного урока, который надо извлечь из поражений рабочего класса.

Во втором «Тезисе о Фейербахе» Маркс писал в 1845 году: «Спор о действительности или недействительности мышления, изолирующегося от практики, есть чисто схоластический вопрос» [3]. Перерабатывая это основное понятие философского материализма в контексте судьбы социалистической революции, формулировка, употребленная Троцким в начале учредительного документа Четвертого Интернационала, утверждает, по существу, что все рассуждения о революционном или нереволюционном характере рабочего класса, вне рассмотрения практики ее ведущих партий и организаций, являются абстрактными, лишенными политического содержания и ложными.

Очерк, над которым работал Троцкий в момент своей смерти, был посвящен обоснованию этой концепции кризиса руководства. Она называлась «Класс, партия и руководство: Почему испанский пролетариат потерпел поражение? (Вопросы марксистской теории)». Статья, резко обрывающаяся на середине предложения, была опубликована в декабрьском номере журнала Fourth International за 1940 год, спустя четыре месяца после смерти Троцкого. Несмотря на свою незавершенность, очерк, рассматриваемый как с философско-теоретической, так и с политической точки зрения, относится к числу наиболее глубоких изложений диалектического соотношения объективных и субъективных факторов революционного процесса в эпоху смертельной агонии капитализма.

Очерк Троцкого был написан в ответ на враждебную рецензию, опубликованную во французском радикальном журнале Que Faire (Что делать) по поводу брошюры под названием Spain Betrayed (Преданная Испания). Автором брошюры был Мечислав Бортенштейн, член Четвертого Интернационала, писавший под псевдонимом М. Казанова. Бортенштейн воевал в Испании, где стал свидетелем сталинистского саботажа революции. Брошюра, хотя и была написана под влиянием разоблачения Троцким Народного фронта и его критики центристской политики ПОУМ, опиралась на личный опыт автора в Испании. Помимо брошюры у нас относительно мало информации о политической деятельности Бортенштейна. Однако известно, что его жизнь трагически оборвалась в возрасте 35 лет. После оккупации нацистами Франции Бортенштейн был арестован правительством Виши и, в конечном итоге, депортирован в лагерь уничтожения Освенцим, где был убит в 1942 году.

Бортенштейн написал свою брошюру после сдачи Барселоны без сопротивления правительством Народного фронта, в котором ведущую роль играли сталинисты, и город оказался в руках фашистской армии во главе с Франко. Сдача того, что было цитаделью рабочей революции, стала кульминацией предательской политики Народного фронта. Во введении к брошюре Казанова-Бортенштейн писал:

«Я должен объяснить то, что только что произошло, опираясь на личный опыт. Я должен сообщить факты. Я опишу, как без боя были оставлены стратегически важные позиции, как вероломный Генеральный штаб передал врагу оборонительные планы, как была саботирована военная промышленность и дезорганизована экономика, как были убиты лучшие бойцы рабочего класса, как фашистских шпионов защищала “республиканская” полиция, чтобы объяснить, как революционная борьба пролетариата против фашизма была предана, как Испания была сдана Франко.

Мой анализ и факты, которые я опишу, восходят к одной и той же теме: преступной политике Народного фронта. Только рабочая революция могла победить фашизм. Вся политика республиканских, социалистических, коммунистических и анархистских вождей была направлена на уничтожение революционной энергии рабочего класса. — “Сначала выиграть войну, а потом делать революцию!” — этот реакционный лозунг должен был убить революцию только для того, чтобы потом проиграть войну» [4].

Крайне важно, чтобы уроки испанской катастрофы были усвоены, заявил Казанова-Бортенштейн. «Ни социализм, ни марксизм не потерпели неудачи в Испании, а те, кто так преступно предал их» [5].

Враждебная рецензия на брошюру Бортенштейна, опубликованная в журнале Que Faire, издававшемся бывшими оппозиционными членами Коммунистической партии Франции, являла собой пример циничной манеры мелкобуржуазных центристов. Рецензия критиковала Бортенштейна за то, что он сосредоточил свое внимание на партиях и политике, несших ответственность за поражение, вместо того чтобы осудить характер испанского рабочего класса — прежде всего его «незрелость», — которая якобы сделала пролетариат неспособным победить фашизм. «Мы вступаем, — заявил Que Faire, — в область чистой демонологии: преступник, ответственный за поражение, — это главный Дьявол-Сталин, подстрекаемый анархистами и всеми другими маленькими дьяволами; Бог революционеров, к сожалению, не послал Ленина или Троцкого в Испанию, как он сделал это в России в 1917 году» [6].

Троцкий подверг резкой критике нападки Que Faire на брошюру Бортенштейна. «Теоретическая надменность [рецензии Que Faire], — писал он, — тем более великолепна, что трудно себе представить, как такое огромное количество банальностей, вульгарности и ошибок консервативно-обывательского типа, поместилось в столь малом числе строк» [7].

Главная цель критики Que Faire состояла в том, чтобы снять с партий, организаций и отдельных лиц в руководстве рабочего класса ответственность за разгром в Испании. Вину за «ложную политику масс» следовало возложить не на ее политических авторов, а на рабочий класс, который вследствие своей «незрелости» был склонен следовать неправильной политической линии. Этот аргумент, придуманный автором рецензии в Que Faire, был презренной апологией архитекторов поражения. Троцкий писал:

«Если искать пример тавтологии, то нельзя найти в целом более плоскую. “Ложная политика масс” объясняется их “незрелостью”. Но что такое “незрелость” масс? Очевидно, их предрасположенность к ложной политике. В чем именно состояла ложная политика, и кто были ее инициаторы, массы или вожди, — об этом наш автор умалчивает. Посредством тавтологии он перекладывает ответственность на массы. Это классическая уловка всех изменников, дезертиров и их адвокатов. Она особенно отвратительна в связи с испанским пролетариатом» [8].

Но даже если вожди испанского рабочего класса были плохими, утверждают апологеты, в этом тоже вина масс, ведь они следовали за плохими вождями? В ответ на такую пагубную софистику Троцкий, — обосновывая свидетельство Бортенштейна, — указал, что рабочий класс снова и снова пытался прорвать политические баррикады, воздвигнутые сталинистами, социал-демократами и анархистами, и что всякий раз, когда рабочий класс был на грани наступления, его предательские лидеры применяли физическое насилие для поддержки контрреволюционной политики. Восстание рабочего класса в Барселоне в мае 1937 года против предательской политики правительства Народного фронта было безжалостно подавлено. Троцкий писал:

«Нужно ровно ничего не понимать в области взаимоотношений класса и партии, масс и вождей, чтобы повторять пустое утверждение, будто испанские массы просто следовали за своими вождями. Единственное, что можно сказать, — это то, что массы, постоянно стремившиеся пробить себе дорогу к правильному пути, не находили в себе сил создать в огне битвы новое руководство, соответствующее потребностям революции» [9].

Троцкий сослался на избитую эпиграмму о том, что каждый народ имеет то правительство, которое он заслужил. Применительно к сфере социальной борьбы этот аргумент звучит так: каждый класс имеет то руководство, которое он заслужил. Таким образом, если у рабочих плохие руководители, то это лишь то, чего они заслужили, ибо они неспособны создать лучших. Троцкий ответил на этот формальный и механический аргумент:

«В действительности руководство вовсе не является простым “отражением” класса или продуктом его собственного свободного творчества. Руководство формируется в процессе столкновений между различными классами или трений между различными слоями внутри данного класса. Однажды возникнув, руководство неизменно поднимается над своим классом и тем самым становится предрасположенным к давлению и влиянию других классов. Пролетариат может долго “терпеть” руководство, которое уже пережило полное внутреннее перерождение, но еще не имело возможности проявить это перерождение в ходе великих событиях.

Необходимо большое историческое потрясение, чтобы резко вскрыть противоречие между руководством и классом. Самые сильные исторические потрясения — это войны и революции. Именно поэтому рабочий класс часто оказывается застигнутым врасплох войной и революцией. Но даже в тех случаях, когда старое руководство уже обнаружило свою внутреннюю коррумпированность, класс не может сразу импровизировать новое руководство, особенно если он не унаследовал от предыдущего периода сильные революционные кадры, способные использовать развал старой руководящей партии. Марксистская интерпретация, то есть диалектическая, а не схоластическая интерпретация взаимоотношений класса и его руководства, не оставляет камня на камне от юридической софистики нашего автора» [10].

Буржуазная критика марксизма — особенно в том виде, в каком она пропагандируется в академическом мире, — вообще утверждает, что детерминистский философский материализм уделяет недостаточное внимание «субъективному фактору» в истории. Марксизм, сосредоточенный на социально-экономической и классовой структуре общества, не учитывает влияния сознания, особенно в его сверхисторических и иррациональных проявлениях, на хаотическое развитие общества. Эта критика, которая приписывает марксизму жесткое разделение объективных и субъективных факторов, сочетает невежество с искажением и откровенной фальсификацией. Центральной темой работ Троцкого на протяжении многих лет была решающая роль субъективного фактора — признание особого значения роли политических лидеров — в определении итогов революционной борьбы. Вот известный пример: в дневнике, который он вел в 1935 году, Троцкий подчеркнул решающую роль, которую Ленин сыграл в победе Октябрьской революции. «Не будь меня в 1917 г1917 г. в Петербурге, Окт[ябрьская] рев[олюция] произошла бы — при условии наличности и руководства Ленина» [11].

В своем возражении Que Faire Троцкий возвращается к роли Ленина в Октябрьской революции. Он отклонил подмену автором рецензии «механистического детерминизма диалектической обусловленностью исторического процесса» и «дешевые насмешки о роли индивидов, хороших и плохих». Классовая борьба не разворачивается как некий надчеловеческий процесс. Речь идет о реальных людях, и их действия играют роль — в некоторых случаях решающую — в определении того, будет ли революционное восстание успешным или неудачным, или даже произойдет ли оно вообще. «Приезд Ленина в Петроград 3 апреля 1917 года вовремя повернул большевистскую партию и дал ей возможность привести революцию к победе» [12]. Троцкий продолжает:

«Наши мудрецы могли бы сказать, что если бы Ленин умер за границей в начале 1917 года, Октябрьская революция произошла бы “точно так же”. Но это не так. Ленин представлял собой один из живых элементов исторического процесса. Он олицетворял опыт и прозорливость наиболее активной части пролетариата. Его своевременное появление на арене революции было необходимо для того, чтобы мобилизовать авангард и дать ему возможность сплотить рабочий класс и крестьянские массы. Политическое руководство в критические моменты исторических поворотов может стать таким же решающим фактором, как и роль главного командования в критические моменты войны. История — это не автоматический процесс. Иначе зачем нужны лидеры? для чего партии? зачем программы? к чему теоретическая борьба?» [13]

В своей брошюре Бортенштейн с горечью отмечал, что все партии и отдельные лица, чьи политические ошибки и даже откровенное предательство обеспечили поражение Испанской революции, утверждали впоследствии, что никакой другой исход был невозможен. «Если мы прислушаемся к объяснениям лидеров Народного фронта, в том числе анархистов, и если мы отнесемся к этим объяснениям всерьез, то все, что мы можем сделать — это отчаяться во всем и потерять надежду на революционные возможности пролетариата, его будущее и даже его историческую миссию» [14]. Не было недостатка в оправданиях поражения.

«По мнению наших мелкобуржуазных демократов Народного фронта, все было неизбежно. Республиканцы и социалисты оправдывали поражение военным превосходством фашистов, а коммунисты — существованием профашистской буржуазии (вот это открытие!), которая своей политикой невмешательства благоприятствовала Франко. Они забыли добавить, что сами они поддержали правительство Блюма, которое положило начало этой политике. Анархисты оправдывают свои капитуляции и неоднократные предательства шантажом, осуществляемым русскими с помощью оружия, которое они посылали республиканцам. Что касается ПОУМ, то эта партия тоже присоединилась к хору фаталистов и сказала: “Мы были слишком слабы, и мы должны были следовать за другими, и прежде всего мы не могли нарушить единство”. Таким образом, все было неизбежно. То, что случилось, должно было случиться, и было заранее записано в Коране…» [15]

Троцкий в великолепном пассаже полностью поддержал обвинение Бортенштейна по адресу самооправдания и фатализма тех, кто привел испанских рабочих к поражению:

«Эта бессильная философия, стремящаяся примирить поражения как необходимое звено в цепи космических событий, совершенно неспособна поставить вопрос — и отказывается его ставить — о таких конкретных факторах, как программы, партии и личности, которые были организаторами поражения. Эта философия фатализма и прострации диаметрально противоположна марксизму как теории революционного действия» [16].

* * * * *

Троцкий продолжал работать над своей биографией Сталина. Последняя глава незавершенного 2-го тома озаглавлена «Термидорианская реакция», и в ней он дал сокрушительный портрет и оценку Сталина и его окружения.

«Вообще, в лагере сталинизма вы не найдете ни одного даровитого писателя, историка, критика. Это царство наглых посредственностей» [17-1]. «Отсюда та легкость, с которой высококвалифицированные марксисты стали вытесняться случайными и второсортными людьми, овладевшими искусством бюрократического маневрирования. Сталин — самая выдающаяся посредственность советской бюрократии. Я не могу найти никакого другого определения» [17-2].

Превращение Сталина в «гения» было делом рук бюрократии, которая нашла в нем жестокое орудие своей тяги к привилегиям. Миф о Сталине, сотканный из лжи, был порождением бюрократии. «Этот массовый, органический, непобедимый характер лжи, — замечал Троцкий, — является неоспоримым доказательством того, что речь идет не только о личных амбициях отдельного человека, но и о чем-то неизмеримо большем: новая каста привилегированных выскочек нуждается в собственной мифологии» [18].

Все культурное развитие Советского Союза было задушено бюрократическим режимом. «Литература и искусство сталинской эпохи, — писал Троцкий, — войдут навсегда в историю как образцы непревзойденного византизма» [19]. Даже подлинно одаренные художники были вынуждены проституировать себя на службе Сталина. Троцкий цитирует стихи Алексея Толстого, описывавшего Сталина божеством: «Ты, ясное солнце народов, / Беззакатное солнце современности…» Комментируя эти строки, Троцкий замечает: «Надо прямо сказать: эта поэзия переходит в хрюканье» [20].

Даже советская архитектура была искажена и деградировала. «Сталин решает, какова должна быть архитектура дворца Советов — чудовищного здания, которое своей тяжелой ненужностью, своей брутальной грандиозностью дает выражение брутальному режиму — без идей, без перспектив» [21]. Так же и кино: «Сталин просматривает фильмы, чтобы давать не только политические, но и технические указания режиссерам и артистам. Назначение фильмов — прославлять вождя. Так была убита советская кинематография, которая имела такое обещающее начало» [22].

Что касается личности, то, поскольку живой человек отличается от мифа, построенного вокруг него, Троцкий подчеркивает: «Несомненно, что Сталину свойственна личная физическая жестокость, то, что называется обычно садизмом» [23-1].

«Лишенный возможности апеллировать к лучшим чувствам массы, Сталин ищет с нею связи грубостью выражений. Он подлаживается к худшим сторонам массы: невежеству, узости кругозора, примитивности мысли. В то же время грубость служит ему для прикрытия хитрости. Грубость это именно то впечатление, которое складывается у среднего человека, когда он слушает речь Сталина. Именно это впечатление Сталину и нужно, ибо он тщательно контролирует свою грубость и подчиняет ее своей хитрости. Свою страсть он вкладывает не в сильные выражения, а в тщательно подготовленный план, по отношению к которому органическая грубость составляет лишний дополнительный ресурс» [23-2]. «Как он ненавидит авторитет, и как он любит его навязывать!» [24]

О своем личном отношении к Сталину Троцкий писал в предисловии:

«В известных кругах охотно говорят и пишут о моей ненависти к Сталину, которая внушает мне мрачные суждения и предсказания. Мне остается по этому поводу только пожимать плечами. Наши дороги так давно и так далеко разошлись, и он в моих глазах является в такой мере орудием чуждых мне и враждебных исторических сил, что мои личные чувства по отношению к нему мало отличаются от чувств к Гитлеру или к японскому микадо. Что было личного, давно перегорело. Уже тот наблюдательный пункт, который я занимал, не позволял мне отождествлять реальную человеческую фигуру с ее гигантской тенью на экране бюрократии. Я считаю себя поэтому вправе сказать, что никогда не возвышал Сталина в своем сознании до чувства ненависти к нему» [25].

* * * * *

Мир в 1940 году, казалось, жил как в кошмарном сне. Как хрупка и беспомощна оказалась цивилизация перед лицом наступающего варварства! Под давлением реакции даже самые умные и чуткие представители европейской интеллигенции оставили всякую надежду. Вальтер Беньямин, живя в непростых условиях изгнании, вылил свое личное отчаяние в строки болезненно деморализованного эссе «О понятии истории». Гитлеризм был не отрицанием цивилизации, а ее истинной сутью. «Не бывает документа культуры, — рассуждал он, — который не был бы в то же время документом варварства. И подобно тому, как культурные ценности не свободны от варварства, не свободен от него и процесс традиции, благодаря которому они переходили из рук в руки» [26].

Беньямин обратил внимание на картину художника Пауля Клее Angelus Novus. В этой работе изображена реальная природа исторического процесса: «Его лик обращен к прошлому. Там, где для нас — цепочка предстоящих событий, там он видит сплошную катастрофу, непрестанно громоздящую руины над руинами и сваливающую все это к его ногам» [27]. Отчаяние Беньямина привело его к цинизму, который он направил на перспективу социалистической революции. «Эпигоны Маркса, — писал он с горечью, — описали, между прочим, понятие “революционной ситуации”, которая, как мы знаем, всегда отказывалась прийти» [28].

Что же оставалось Вальтеру Беньямину, кроме самоубийства? Бежав из вишистской Франции и уже приближаясь к испанской границе, Беньямин, убежденный в безнадежности своего положения, покончил жизнь самоубийством вечером 26 сентября 1940 года. Подожди он еще один день, и писатель смог бы благополучно пересечь границу Испании.

Троцкий, несомненно, понял бы чувства Беньямина и разделил его горечь. Но чувство отчаяния было чуждо революционеру. Его мощное чувство истории позволило Троцкому видеть зверства своего времени в соответствующем контексте. В разделе биографии Сталина, озаглавленном «Историческая параллель», Троцкий отмечал: «Нынешняя Европа, Европа капиталистического заката, во многом напоминает Италию капиталистического детства, только масштабы неизмеримо более велики» [29]. «Мелкие итальянские государства в то время были детскими башмаками молодого капитализма» [29а]. Но эпоха Возрождения была похожа на современную эпоху в одном важном отношении: «Это была эпоха перехода от старых норм к новым — аморальная и сама по себе безнравственная эпоха» [30]. Кардиналы «писали порнографические комедии, а папы ставили их при своем дворе» [31-1].

Троцкий цитирует «Историю пап с конца средневековья» Людвига фон Пастора:

«Искусство управления выродило систему клятвопреступлений и измен, согласно которой считалось наивностью и глупостью выполнение договоров; со всех сторон приходилось бояться хитрости и насилия; подозрительность и недоверие отравляли отношения между главами государств» [31-2]. «Это был период Сфорца, Медичи, Борджиа. Но это был не только период предательства и подлога, яда и коварства. Это был также период Возрождения» [32].

Он продолжает:

«Наш период, наша эпоха похожа на эпоху Возрождения в том смысле, что мы живем на грани двух миров: буржуазного, капиталистического, который переживает агонию, и того нового мира, который идет ему на смену. Социальные противоречия снова достигли исключительной остроты. Политическая борьба сконцентрировалась и не может позволить себе роскоши прикрываться правилами морали» [33].

Такие периоды оказывают огромное давление на отдельных людей.

«Когда крыша рухнула, а двери и окна сорвались с петель, в доме становится мрачно и трудно жить. Сегодня штормовые ветры дуют по всей нашей планете» [34].

* * * * *

Троцкий считал отсрочкой тот факт, что он пережил нападение 24 мая. Он знал, что ГПУ повторит попытку покушения на его жизнь. Гарольд Робинс в беседе с автолом настоящих слов вспоминал, что Троцкий в начале августа встретился с членами своей охраны. В мировых новостях преобладали описания воздушных атак, начатых нацистской Германией против Великобритании. Троцкий сказал охранникам, что он ожидает, что Сталин попытается воспользоваться тем, что внимание мира отвлечено на события над небом Англией, и предпримет, как можно скорее, еще одно покушение. Известный мексиканский журналист Эдуардо Теллез Варгас, писавший для газеты El Universal, несколько раз встретился с Троцким после рейда 24 мая. В интервью, проведенном Международным Комитетом в декабре 1976 года, Теллез Варгас вспоминал свою последнюю встречу с Троцким 17 августа 1940 года, всего за три дня до убийства. Чувствуя искреннее восхищение великим революционером, Теллез Варгас был глубоко обеспокоен тем, что сказал ему Троцкий.

«В этот момент Троцкий не доверял абсолютно никому, ни одному человеку. Он не уточнял и не называл имен, но сказал мне: “Я буду убит кем-то здесь, либо одним из моих друзей снаружи, кем-то, кто имеет доступ в дом. Потому что Сталин не может оставить меня жить”» [35].

В день последней беседы Теллеза Варгаса с Троцким на виллу на Авенида Виена был допущен еще один посетитель. Жак Морнар, на этот раз без Сильвии Агелофф, был пропущен в ворота виллы. Морнар утверждал, что написал статью, которую хотел бы показать Троцкому. Троцкий, уже несколько раз пересекавшийся с Морнаром, дал понять, что этот человек ему не нравится. Морнар в присутствии Троцкого стал говорить о своем «шефе», разбогатевшем благодаря деловым спекуляциям. В книге о своей жизни с Троцким Наталья Седова вспоминала, что он «был совершенно равнодушен» к рассказам Морнара о подвигах своего босса. «Эти короткие разговоры раздражали меня, — писала Седова, — и Льву Давидовичу они тоже не нравились. “Кто этот сказочно богатый шеф? — спросил он меня. — Мы должны это выяснить. В конце концов, он может оказаться каким-нибудь спекулянтом с фашистскими наклонностями, и, возможно, лучше вообще перестать встречаться с мужем Сильвии”…» [36]

Встреча с Морнаром 17 августа усилила беспокойство Троцкого. Троцкий вышел из своего кабинета всего через десять минут. Поведение Морнара встревожило его. Троцкий заметил, что Морнар не снял шляпу, войдя в кабинет, а затем сел на угол стола Троцкого. Это было странно неподобающим поведением для человека, который утверждал, что он бельгиец и вырос во Франции. Троцкий, проведя с Морнаром всего несколько минут, усомнился в национальности посетителя. Исаак Дойчер рассказывал:

«Кто это на самом деле? Надо выяснить. Наталья была ошеломлена; ей казалось, что Троцкий „почувствовал в «Джексоне» что-то новое, но не пришел или, скорее, не спешил прийти к какому-то выводу“. И все же последствия того, что он сказал, были тревожны: если „Джексон“ обманывает их в отношении своей национальности, то почему он это делает? И не обманывал ли он их и в других вещах? Каких? Эти вопросы должны были волновать Троцкого, ибо два дня спустя он повторил свои наблюдения Хансену, чтобы уяснить, не осенили ли кого-нибудь еще подобные дурные предчувствия» [37].

Тот факт, что Троцкий, проведя всего несколько минут наедине с Морнаром, усомнился в его национальности и заподозрил, что тот может быть самозванцем, заставляет удивиться тому, почему Альфред и Маргарита Росмеры, оба французы, никогда не пришли к подобным подозрениям, хотя они провели гораздо больше времени с человеком, который станет убийцей Троцкого.

Во вторник, 20 августа, ближе к вечеру Морнар без предварительной записи снова пришел к Троцкому. Несмотря на озабоченность, высказанную ему непосредственно Троцким, Джозеф Хансен, — чьи связи с ГПУ были разоблачены почти сорок лет спустя, — разрешил Морнару пройти внутрь. Несмотря на теплую погоду и безоблачное небо, Морнар был в шляпе и с плащом. В плаще были спрятаны нож, автоматический пистолет и альпеншток. Его не обыскали, разрешив сопровождать Троцкого в его кабинет. Он передал Троцкому новый вариант статьи, которую он показывал 17 августа. Пока Троцкий читал статью, Морнар вынул из кармана плаща альпеншток и обрушил его на голову Троцкого. Троцкий, хотя и был смертельно ранен, поднялся со стула и отбился от нападавшего. Гарольд Робинс, услышав крик Троцкого, вбежал в кабинет и усмирил убийцу.

По дороге в больницу в Мехико Троцкий потерял сознание. На следующий вечер он умер на руках у Натальи.

* * * * *

За полгода до убийства, 27 февраля 1940 года, Троцкий написал свое завещание. Он намеревался опубликовать это заявление после своей смерти. Хотя его трудоспособность не снизилась, Троцкий считал, что жить ему оставалось недолго. Вдобавок к постоянной угрозе убийства он страдал от высокого кровяного давления, от которого в то время не было эффективного лечения. Завещание отвергло «глупую и подлую клевету Сталина и его агентуры: на моей революционной чести нет ни одного пятна» [38]. Он выразил убеждение, что будущие революционные поколения восстановят политическую честь противников Сталина «и воздадут палачам Кремля по заслугам». С явным волнением Троцкий отдал должное Наталье Седовой: «Рядом со счастьем быть борцом за дело социализма судьба дала мне счастье быть ее мужем» [39]. Троцкий затем повторил для потомков цель, принципы и философию, которыми он руководствовался всю свою жизнь:

«Сорок три года своей сознательной жизни я оставался революционером, из них сорок два года я боролся под знаменем марксизма. Если б мне пришлось начать сначала, я постарался бы, разумеется, избежать тех или других ошибок, но общее направление моей жизни осталось бы неизменным. Я умру пролетарским революционером, марксистом, диалектическим материалистом и, следовательно, непримиримым атеистом. Моя вера в коммунистическое будущее человечества сейчас не менее горяча, но более крепка, чем в дни моей юности» [40].

Гуманность и широта взглядов Троцкого нашли свое полное выражение в заключительном пассаже:

«Наташа подошла сейчас со двора к окну и раскрыла его шире, чтоб воздух свободно проходил в мою комнату. Я вижу яркозеленую полосу травы под стеной, чистое голубое небо над стеной и солнечный свет везде. Жизнь прекрасна. Пусть грядущие поколения очистят ее от зла, гнета, насилия и наслаждаются ею вполне» [41].

* * * * *

Со времени убийства Троцкого прошло восемьдесят лет. И все же время не умалило его величия. Тень, отбрасываемая этим политическим гигантом ХХ века, становится еще больше в двадцать первом.

История подтвердила правоту Троцкого и опрокинула его врагов. Здание сталинизма разбито вдребезги. Имя Сталина теперь и навсегда будет связано с преступными предательствами. Ущерб, который его преступления нанесли Советскому Союзу — политический, экономический и культурный, — оказался непоправим. Сталина будут помнить как одну из двух самых чудовищных фигур XX века, как контрреволюционного массового убийцу социалистов, злодеяния которого превзошел только Гитлер. Троцкий был прав: «Возмездие истории гораздо страшнее мести самого могущественного генерального секретаря» [42].

Место Троцкого в истории продолжает сохраняться и становится еще значительнее, потому что основные тенденции и характер современного капитализма и империализма соответствуют его анализу динамики глобального капиталистического кризиса и логике глобальной классовой борьбы. Его сочинения, необходимые для понимания современного мира, остаются столь же свежими, как и в тот день, когда они были написаны. Жизнь и борьба Троцкого, его непоколебимая преданность делу освобождения человечества войдут в историю.

Мир не оставил Льва Давидовича Троцкого позади себя. Мы все еще живем в эпоху, которую он охарактеризовал как смертельную агонию капитализма. Предложенное им решение кризиса капитализма — мировая социалистическая революция — обеспечит единственный исторически прогрессивный выход из экзистенциального кризиса капиталистической системы.

Но это решение требует разрешения кризиса революционного руководства. Именно этой задаче заново посвящает себя Международный Комитет Четвертого Интернационала, отмечая восьмидесятилетие со дня смерти Троцкого.

Конец.

[1] «Еще о “кризисе марксизма”». См.: http://iskra-research. org/FI/BO/BO-75. shtml.

[2] «Агония капитализма и задачи Четвертого Интернационала». См.: http://iskra-research. org/FI/BO/BO-66. shtml.

[3] Маркс К. и Энгельс Ф., Сочинения, изд. 2, том 3, стр. 2; см. тж.: https://www. marxists. org/russkij/marx/1845/feuerb. htm.

[4] Mieczyslaw Bortenstein (M. Casanova), Spain Betrayed: How the Popular Front Opened the Gate to Franco, Introduction at https://marxists. architexturez. net/history/etol/document/spain2/index. htm.

[5] Ibid.

[6] Citation by Trotsky from Que Faire article in “The Class, The Party, and the Leadership,” The Spanish Revolution 1931–39 (New York, 1973), p. 355.

[7] Ibid., p. 355.

[8] Ibid., pp. 355–56.

[9] Ibid., p. 357.

[10] “The Class, the Party, and the Leadership,” in The Spanish Revolution 1931–39 (New York: 1973), p. 358.

[11] Троцкий Л.Д., Дневники и письма. М., 1994, с. 103 (курсив автора); см. тж.: http://iskra-research. org/Trotsky/sochineniia/1935/dnevnik-1935. html.

[12] “The Class, the Party, the Leadership,” p. 361.

[13] Ibid., p. 361–62.

[14] Spain Betrayed, Chapter 21, at https://marxists. architexturez. net/history/etol/document/spain2/index. htm.

[15] Ibid., Chapter 21 at https://marxists. architexturez. net/history/etol/document/spain2/index. htm.

[16] “The Class, the Party, the Leadership”, p. 364.

[17-1] Троцкий Л.Д., Сталин, том 2, Москва, 1990, с. 346.

[17-2] Stalin: An Appraisal of the Man and His Influence, translated by Alan Woods (London: 2016), p. 663.

[18] Ibid., p. 671.

[19] Троцкий Л.Д., Сталин, том 2, Москва, 1990, с. 206.

[20] Там же, с. 155.

[21] Там же, с. 155.

[22] Там же, с. 155.

[23-1] Stalin (London: 2016), p. 667.

[23-2] Троцкий Л.Д., Сталин, том 2, Москва, 1990, с. 176.

[24] Stalin (London: 2016), p. 667.

[25] Троцкий Л.Д., Сталин, том 1, Москва, 1990, с. 7.

[26] Walter Benjamin Selected Writings, Volume 4: 1938–1940 (Cambridge and London, 2003), p. 392. (См. тж.: Новое литературное обозрение, 2000, № 46).

[27] Ibid., p. 392.

[28] Ibid., pp. 402–03.

[29] Троцкий Л.Д., Сталин, том 1, Москва, 1990, с. 14-15.

[29а] Там же, с. 14.

[30] Stalin (London: 2016), p. 682.

[31-1] Троцкий Л.Д., Сталин, том 1, с. 11.

[31-2] Там же.

[32] Stalin (London: 2016), p. 682.

[33] Троцкий Л.Д., Сталин, том 1, с. 16.

[34] Stalin (London: 2016), p. 689.

[35] International Committee of the Fourth International, Trotsky’s Assassin At Large (Labor Publications, 1977), p. 16.

[36] Victor Serge and Natalia Sedova Trotsky, The Life and Death of Leon Trotsky (New York, 1975), p. 265.

[37] Дойчер И., Троцкий. Изгнанный пророк. 1929–1940, глава «Дьявольски темная ночь».

[38] Троцкий Л.Д., Дневники и письма. М., 1994, с. 193; см. тж.: https://iskra-research.org/Trotsky/sochineniia/1940/19400227-2.html.

[39] Там же.

[40] Там же, с. 194.

[41]Там же.

[42] Stalin (London: 2016), op. cit., p. 689.